По улице жмуром несут Абрама,
В тоске идет за ящиком семья,
Вдова кричит сильней, чем пилорама,
И нет при нем ни денег, ни «рыжья».

Тоскливо покидая синагогу,
Завернутый в большую простыню,
Абрам лежит в сатин на босу ногу,
Руками налегая на мотню.

Его котлы уже примерил шурин
И стрелки переводит втихаря,
А на людях божится, что, в натуре,
Не видел красивей богатыря.

Уже с утра в духах утюжат лепень,
Который был покойному пошит
Евоный брат в Москве имеет степень,
Но не имеет надлежащий вид.

Пока процессия шагает,
На хате делится шмотье,
И душу лабухи вынают,
И пьет халяву шнаранье.

На третий гвоздь, пока вдова рыдала
И швыркала заморский кокаин,
Назрела предпосылка для скандала
Покойный подал голос из руин.

Состроилась, как есть, немая сцена,
Со страху Хаим челюсть проглотил,
Сподобился лицом в олигофрена
И мочевой пузырь ослобонил.

В момент исчезло множество скорбящих,
Вдове вдруг стало сразу не смешно.
Она кричала: «Господа, забейте ящик,
За все уже уплачено давно!»

И сразу на совковые лопаты
Возник всеобщий спрос и дефицит
Кидали землю, будто три зарплаты
За этот труд на каждого висит.

Идут шикарные поминки.
Родные мечут колбасу.
Покойный ежится в простынке
Перед дверями в Страшный Суд.